Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Булат Окуджава. 1964

ИЗ ОКНА ВАГОНА

Низкорослый лесок по пути в Бузулук,
весь похожий на пыльную армию леших -
пеших,
песни лихие допевших,
сбивших ноги,
продрогших,
по суткам не евших
и застывших,
как будто в преддверье разлук.

Их седой командир, весь в коросте и рвани,
пишет письма домой на глухом барабане,
позабыв все слова, он марает листы.
Истрепались знамена, карманы пусты,
ординарец безумен,
денщик безобразен...
Как пейзаж поражения однообразен!

Или это мелькнул за окном балаган,
где бушует уездных страстей ураган,
где играют безвестные комедианты,
за гроши продавая судьбу и таланты,
сами судьи и сами себе музыканты...

Их седой режиссер, обалдевший от брани,
пишет пьеску на порванном вдрызг барабане,
позабыв все слова, он марает листы,
декорации смяты,
карманы пусты,
Гамлет глух,
и Ромео давно безобразен...
Как сюжет нашей памяти однообразен!

@темы: цитаты

---

на всякий

все побежали, и я побежал(c)
www.formspring.me/bekagamalov

---

текст и перевод песни

Wut Will Nicht Sterben

Sag mir, wie weit willst Du gehen
willst Du ihn am Boden sehen
willst Du, dass er vor Dir kniet
willst Du, dass er um Gnade fleht

Rachegedanken von Demut gepeitscht
Du siehst und horst nichts mehr
Deine kranken Gefuhle
Geben ihm keine Chance
Deine Wut will nicht sterben
Nur dafur lebst Du noch

Du kannst, Du willst und wirst nie vergeben
Und Du verteufelst sein ganzes Leben
Treibst in den Wahnsinn von
Masslosem Zorn, Vernichtung und Rache,
Du bist zum Hassen geboren

Meine Wut will nicht sterben
Meine Wut will nicht sterben
Meine Wut stirbt nie

Deinen Hass rammst Du wie einen Stein
In ihn hinein Rammstein -
Hast ihn verfolgt, gejagt und verflucht
Und er hat kriechend das Weite gesucht

Du kannst, Du willst und wirst nie vergeben
Und Du verteufelst sein ganzes Leben
Treibst in den Wahnsinn von
Masslosem Zorn, Vernichtung und Rache,
Du bist zum Hassen geboren

Meine Wut will nicht sterben
Meine Wut will nicht sterben
Meine Wut stirbt nie

Du kannst, Du willst und wirst nie vergeben
Und Du verteufelst sein ganzes Leben
Treibst in den Wahnsinn von
Masslosem Zorn, Vernichtung und Rache,
Du bist zum Hassen geboren

Meine Wut will nicht sterben
Meine Wut will nicht sterben
Meine Wut stirbt nie

Моя ярость не хочет умирать

Скажи мне, как далеко хочешь ты зайти?
Ты хочешь видеть его на земле?
Ты хочешь, чтобы он стоял перед тобой на коленях?
Ты хочешь, чтобы он умолял тебя о пощаде?

Мысли о мести покорно подстёгивают,
Ты больше не видишь и не слышишь.
Твои больные чувства
Не дают ему шансов,
Твоя ярость не хочет умирать,
Только для этого ты ещё живёшь...

Ты можешь, ты хочешь и никогда не простишь,
И ты проклял всю его жизнь...
Тебя охватило безумие
От необузданного гнева, жажды уничтожения и мести,
Ты для ненависти рождён...

Моя ярость не хочет умирать,
Моя ярость не хочет умирать,
Моя ярость не умрёт никогда...

Свою ненависть ты кидаешь, как камень -
Внутрь него - Раммштайн
Преследовал его, загнал и проклял,
И он полз, ища освобождения...

Ты можешь, ты хочешь и никогда не простишь,
И ты проклял всю его жизнь...
Тебя охватило безумие
От необузданного гнева, жажды уничтожения и мести,
Ты для ненависти рождён...

Моя ярость не хочет умирать,
Моя ярость не хочет умирать,
Моя ярость не умрёт никогда...

Ты можешь, ты хочешь и никогда не простишь,
И ты проклял всю его жизнь...
Тебя охватило безумие
От необузданного гнева, жажды уничтожения и мести,
Ты для ненависти рождён...

Моя ярость не хочет умирать,
Моя ярость не хочет умирать,
Моя ярость не умрёт никогда...

текст и перевод песни

Helden

Du
Könntest du schwimmen
Wie Delphine
Delphine es tun
Niemand
Gibt uns eine Chance
Doch können wir siegen
Für immer und immer
Und wir sind dann Helden
Für einen Tag
Ja

Ich
Ich bin dann König
Und du
Du Königin
Obwohl sie
So unschlagbar scheinen
Werden wir Helden
Für einen Tag
Dann sind wir Helden
Für einen Tag

Ich
Ich glaub das zu träumen
Die Mauer
Im Rücken war kalt
Die Schüsse reißen die Luft
Doch wir küssen
Als ob nichts geschieht
Und die Scham fiel auf ihre Seite
Oh wir können sie schlagen
Für alle Zeiten
Denn sind wir Helden
Nur diesen Tag

Denn sind wir Helden
Denn sind wir Helden
Denn sind wir Helden
Nur diesen Tag
Denn sind wir Helden
Nur diesen Tag

Герои

Ты…
Умеешь ты плавать?
Как дельфины…
Как могут дельфины.
Никто…
Нам шанса не даст,
Но мы можем победить
Раз и навсегда,
И тогда мы станем героями
Одного дня.
Да!..

Я…
Тогда я — король,
А ты…
Ты — королева,
Хотя они
Будто бы несокрушимы,
Мы станем героями
Одного дня.
Тогда мы — герои
Одного дня!

Я…
Я мечтаю об этом,
Стена
За спиной была холодна,
Пули пронзают воздух,
Но мы целуем друг друга
Как ни в чём не бывало,
И стыд в их сторону пал,
О, мы cможем разбить их,
И навсегда.
Мы же герои
Лишь этого дня!

Мы же герои!
Мы же герои!
Мы же герои
Лишь этого дня!
Мы же герои
Лишь этого дня!..

@темы: не мое, мозговынос, о музыке

---

Девушка из харчевни

Любви моей ты боялся зря —
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.

И если ты уходил к другой
Иль просто был неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой
Плащ висел на гвозде.

Когда же, наш мимолетный гость,
Ты умчался, новой судьбы ища,
Мне было довольно того, что гвоздь
Остался после плаща.

Теченье дней, шелестенье лет,
Туман, ветер и дождь.
А в доме событье — страшнее нет:
Из стенки вынули гвоздь.

Туман, и ветер, и шум дождя,
Теченье дней, шелестенье лет,
Мне было довольно, что от гвоздя
Остался маленький след.

Когда же и след от гвоздя исчез
Под кистью старого маляра,
Мне было довольно того, что след
Гвоздя был виден вчера.

Любви моей ты боялся зря.
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.

И в тёплом ветре ловить опять
То скрипок плач, то литавров медь…
А что я с этого буду иметь,
Того тебе не понять.

Hовелла Матвеева

@темы: цитаты, о музыке

---

@темы: не мое

---

Пусть будет)

Название: Последствия войны
Автор: Бек-Агамалов
Бета: отсутствует
Рейтинг: PG
Пейринг: Канда/Лави
Жанр: angst
Дисклэймер: не мое.
Размер: драббл
Предупреждения: AU, OOC, постканон
Написано в подарок на день рождения Ранторе






Тем, кто ложится спать,
Спокойного сна.


В этом доме были заколочены окна. Этот дом орал от боли глубокими, утопающими в воде ночами, но все еще умел хранить тепло.
Лави полюбил его стены сразу. Он почувствовал его слепоту, как биение чужого сердца, и понял, что наконец нашел то, что нужно, и желать для них что-то другое нет смысла: для него и человека, который следует за ним. Человека, который утратил способность желать.

Первая осень была самой тяжелой. Казалось, что тоска заливает собой помещения, искореженные линии ветвей и озеро, вечно накрытое туманом, и спастись от ее смертельного дыхания невозможно.
Зима внесла ясность в мутные, бушующие тона. Равнодушие ее неживых рук разгладило все, что терзало и мучило.
Именно той зимой, в декабре, Лави начал чертить пирамиды. Он считал, что время - всего лишь сосуд, который необходимо заполнить. Но он не учел, что жажда поглощать и быть поглощенным неутолима.
Канда не придал значения новой страсти своего друга. В те дни, погруженные в сияние вечерних звезд, он не придавал значения ничему.
Оцепенение вплелось в его мышцы, в синий рисунок вен, в черноту его глаз.
Все слишком давно стало несущественным.

Он подолгу следил за прямыми, которые Лави лишал бесконечности. Он смотрел, как кисти его рук плавно скользят по бумаге.
Пирамиды всегда были усеченными. И восемь уровней, которые Лави с упорством выстраивал внутри них, превращались в пророчества.
Канда был рядом, его взгляд напоминал взгляд змеи, которая готова ужалить единственно для того, чтобы пустить яд, он питался этими минутами, но разорвать крепкие цепи своего безумия не мог и оставался в пустоте, в пелене одуряющего отчаяния.

Весна и лето - звонкие, зеленые месяцы - пролетали незаметно, как сон. Так и повелось - бег года останавливался лишь на пороге смерти, и оглянуться назад можно было только тогда, когда пламя охватывает кроны и снег поднимается до самых карнизов.

Все изменилось, когда Лави не смог найти лесные тропы. Он бродил среди деревьев, каждое из которых он знал и помнил, но знакомые дорожки так и не легли под его ноги, и он с трудом выбрался из этого древесного лабиринта.
Насекомые тем летом словно сошли с ума - воздух гудел, рассекаемый сотнями тысяч крохотных крыльев, и чудилось, что земля перемешивается с небом.
«Ты потеряешь себя», - предрекали заросли тростника.
- Я теряю себя, - послушно соглашался Лави.

Он погряз во тьме собственной памяти, в ее липкой мякоти, в датах, именах, лицах. Он захлебывался чужими голосами, пытаясь вернуться к себе прежнему – молодому и жадному до всего, что происходит в этом мире, но якорь тащил его назад - в полуразрушенный дом, в объятия сырости и гнили.
Лави нащупал в себе узел - тугой и крепкий. Узел, который превращал его внутренности в раскаленное месиво.
В нем не осталось ничего кроме этого куска веревки, вырвать который можно было только с мясом и кровью.

И Лави впервые сказал:
- Меня было сорок девять. И сорок девять дней душа ищет нового перерождения.
«Я не могу начать новую жизнь, потому что ты держишь меня, Канда. Ты не отпускаешь меня».
В шуме дождей, в шепоте ветра Канда слышал одно и то же: «Бога войны нет. Бога войны нет».
- А что тогда есть? - спрашивал он у темноты.
- Сначала он принадлежал нам, затем был вложен в знамена, а теперь его кровь - кровь императора...
- На войну нас отправлял бог смерти, Канда, - добавлял Лави. - С самого начала это был он.

Над черными водами легли белоснежные лапы, луна дымилась в серых облаках, и слова, произнесенные в пределах одной комнаты, нельзя было различить, но мысль, неукротимая километрами, была необыкновенно отчетлива, и они не имели возможности общаться иначе: даже на расстоянии вытянутой руки - все звуки молчали.

Полосы глухоты удалось разорвать, когда Лави, заштриховывая тени своих пирамид, подумал: «От нас остались одни головешки».
Канда глядел перед собой так, будто был способен видеть сквозь камень и доски, и вдруг проговорил, не меняя положения своего тела:
- Ты горишь.
Лави дернулся, и безобразная кривая, игнорируя слаженность построения, перечеркнула сразу две плоскости.
Он потянулся к Канде, который как всегда был с ним - в кресле с выломанной спинкой - и дотронулся кончиками пальцев до его лба.
- Нет, это ты! Ты горишь!

Канда не метался в бреду и не терял сознание - он оставался неподвижным, его глаза были прикрыты, и под полуопущенными ресницами мертвела острая ярость.
Лед разрастался в его животе, а кожа горела, и где-то на границе жара и холода, трепетали старые раны, которые были стерты, чтобы стать невидимыми, но ни одна из них в действительности не исчезла, и каждая теперь зашевелилась, каждая открылась и начала кровоточить.

Жжение узла было невыносимо. Он пылал, он наливался непомерной, чудовищной силой.
Нельзя было жить ради чего-то другого. Только для него. Только так.

- Я вижу море, - проговорил Канда.
А Лави не знал, что делать, не знал, как помочь.
В этом доме с заколоченными окнами не было ничего, что могло бы его спасти.
- Не смей уходить, - процедил он сквозь зубы. - Не смей!
Пирамиды взметнулись над столом, огромные, влажные. Потолок ушел куда-то во тьму, а зима опрокинулась вниз, упала в угли и тусклый свет.

- Это я во всем виноват. Я... Я так ошибался...

«Тогда один из богов возмездия, подчиненных Владыке смерти, наденет вервие на твою шею и потащит тебя к месту наказания...»

Лави ударил Канду по лицу, но ничего не произошло.
Канда чувствовал только горький ветер и соль на своих губах. Песок под его ступнями был таким мягким, таким спокойным...

«Он отсечет тебе голову, вырвет твое сердце, вытянет твои кишки, слижет твой мозг, съест твою плоть и сгрызет твои кости, но ты не сможешь умереть...»

- Ты не можешь умереть, - повторял Лави и бил снова.

«Даже если твое тело разрубят на куски, оно вновь оживет».

- Даже если твое тело разрубят...

«Когда его будут снова разрубать, ты будешь испытывать сильнейшую боль».

- Канда!!!

***

Чистое, небесное утро парит над замерзшим озером, стройной прозрачностью леса и маленьким домом, к которому подступают ручьи, когда становится тепло. Но сейчас дом прячется в подушке из сухого снега, и сугробы гнут его крышу.
- Я был не прав, Юу. И я не хочу другой жизни. Меня другого не может быть, ты знаешь... Я...
- Да. Я знаю.
Солнечные лучи проникают в дом сквозь незаметные щели, и золотой волной обдают застоявшийся сумрак.
- Прости меня.
- Тебе не за что просить прощения.
И отголоски войны затухают в этом свете.
- Спасибо, что ты вернулся.

@темы: праздничное!, d.gray-man, писанина, о музыке

---

если ты случайно
обернешься назад

moon light night by ~asahinoboru on deviantART

@темы: не мое, о музыке

---

Память Будды

"Все прежние рождения прошли перед Его глазами, когда Он вспоминал их: место рождения, имя, и так все рождения до Его последнего рождения. Он знал все Свои рождения и все Свои смерти - сотни, тысячи, мириады".

Ашвагхоша. Жизнь Будды

@темы: цитаты

---

звук колокольчика
запах цветов
ты
в одиночестве танцующая вальс
на холме

самый светлый сон мне приснился
в трясущемся грузовике
где я затерялся среди трупов людей
расстрелянных вместе со мною


Захар Прилепин

@темы: цитаты

---

1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.

@темы: о музыке

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Одна из горячо любимых мною песен.
Слушаю ее и вижу палящее солнце, обожженные камни, засохшую на их острых боках кровь.
Военное время и стремление сохранить себя и свою жизнь в нем.

Наверно потому, что текст позволяет интерпретировать себя по-разному, он в некоторой мере ассоциируется у меня с ди греем. Мне кажется, можно сделать довольно любопытные вещи, используя его мотивы или саму песню.



Восхитительная

@темы: d.gray-man, о музыке

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Ночное.

Горит оконная рама. Плоскость стола вливается в стекло голубой вазы. Пионы яркими мазками топят воздух в своем аромате.
И воздух пылает.
Человек руками обхватывает телефонную трубку. Давит кнопки кончиками пальцев. Ошибается. Морщится от досады. Набирает номер снова.
Гудки тянутся по обмякшим проводам. И человек горбится все сильнее, вслушиваясь в обрывки тишины...
А затем человек вздрагивает, словно все его существо вот-вот должна постигнуть неминуемая кара. Он ждет боли, и за каждым вдохом следует полный отчаяния выдох.
У человека кружится голова: стол, ваза, пионы, потухшая лампа, тяжелые шторы, стены, выкрашенные в желтый, - вся замершая в пыли комната растворяется в потоке звука.

Потому что на том конце аппарата из металла и пластика - по-настоящему бесконечное, живое море.


Человек чувствует себя разжиревшей рыбиной, выброшенной на берег. Его жабры давно высохли, его чешуя потеряла свой блеск, но его разум все еще помнит холод и прозрачное давление воды.
Он будто бы припадает к источнику после долгого пути в пустыне и пьет его, и дышит им, и слушает так внимательно, как только может.
Море узнает своего сына. Оно унимает его волнение и, аккуратно перебирая гладкие камни, зовет к себе.
Человек закрывает глаза и погружается в это матовое шуршание, в этот неповторимый шелест набегающих волн, в горький ветер, в свежесть скользящих по синей кромке облаков, в крики чаек, в мокрый песок.
И он летит легко и стремительно. В мгновения абсолютного счастья.
Но его загнанное в рамки сознание знает - это не навсегда. Полет - всего лишь иллюзия свободы, которой нет для зверя, имя которому - человек.
- Ты так далеко, - шепчет он, прикасаясь ребром крыла к зеркальной поверхности. - Все теряет смысл. Без тебя.

Море отзывается глухо. Его голос падает откуда-то с неба: «Расстояние - истинный мираж. Люди приравнивают пустоту к числам на бумаге, и эта глупая операция позволяет унынию селиться в их сердцах. Каждая капля, каждый комок земли, каждый луч солнца - это ты сам. Потому что ты видишь это. Ты создаешь мир своим взором так же, как этот мир создает тебя…»

Человек просыпается на полу.
Звезды дрожат за пределами черного пространства, которое он еще не успел придумать.
На его щеках - слезы. Морская ледяная соль.
Он осторожно улыбается.
Лиловые лепестки укрывают темное дерево.

@темы: писанина

---

 Хайбана, я очень тебе рада

---

Последние три месяца мне попадалось удивительное количество цитат о Луне и звездах.
Теперь я очень жалею, что начала записывать их только в последнее время.

Все строки из стихотворений принадлежат Иосифу Бродскому.




И я услышал, полную печали,
"Высокую-высокую Луну".


В своем представлении, что будет на том свете, он видел луну - полную, нескончаемую, без восходов и закатов, неподвижную на низком и плоском, как потолок, небе, и почему-то дымящуюся.

Валентин Распутин



Малые, тонкие облака, изредка налетая на луну, превращали на мгновение ее спокойное сияние в неясный, но светлый туман...

И.С. Тургенев



Крутя замедленное сальто,
Луна разбиться не грозит
о гладь щербатую асфальта:
ее и тьму других светил
залив бы с легкостью вместил.



На самом деле Луна оказалась крохотным пространством, черным и душным, где только изредка загоралось тусклое электричество; она оказалась неизменной тьмой за бесполезными линзами глазков и беспокойным неудобным сном в скрюченном положении, с головой, упертой в лежащие на руле руки.

В. Пелевин



Я падал, не расстегиваясь, на
постель свою. И ежели я ночью
отыскивал звезду на потолке,
она, согласно правилам сгоранья,
сбегала на подушку по щеке
быстрей, чем я загадывал желанье.



...и луна поправляет лучом прилив,
как сползающее одеяло.



Вешние дожди.
Ночью вдруг прокатилась тихонько
луна меж сосен.

Осима Рёта



Вот застлана дымкой,
Вот заблистает вновь.
Ветрено в небе.
Над весенней метелью
Бродит сиянье луны.

Сётэцу



Летней ночью
Прибывает вода
В небесной реке.
Отраженье луны
Никак берегов не достигнет.

***

Луна освещает
Заброшенный дом -
Будто
Иней лег
В летнюю ночь.

***

Хоть лед сковал
Весь пруд,
Но отчего
На дне луну
Я вижу?

Сложено неизвестным автором на поэтическом турнире годов Кампё (889-898)



В горном потоке
Сквозь преграды камней
Сыплются волны
Словно град ледяной,
В сиянье летней луны.

Сейгё
Песня о летней луне

Все глубже осенняя ночь.
Млечный Путь разгорается ярче
Над черной водою полей.

Хиросэ Идзэн



Как будто ни с кем
Не сговаривалась о встрече,
Но осенняя ночь
Сна лишила меня, разве можно
Лечь, не увидев луны?

Идзуми Сикибу



Рассеялся мрак.
На небосводе сердца
Воссияла луна.
К западным склонам гор
Она все ближе, ближе...

Сайгё
Сложил стихи о "прозрении истинного сердца"



Что касается звезд, то они всегда.
То есть, если одна, то за ней другая.
Только так оттуда и можно смотреть сюда:
вечером, после восьми, мигая.
Небо выглядит лучше без них. Хотя
освоение космоса лучше, если
с ними. Но именно не сходя
с места, на голой веранде, в кресле.
Как сказал, половину лица в тени
пряча, пилот одного снаряда,
жизни, видимо, нету нигде, и ни
на одной из них не задержишь взгляда.

1975

@темы: о книгах, цитаты, Иосиф Бродский, не мое, Виктор Пелевин, о музыке

---

 Равик., приветствую!

---

Название: Глаза Одина
Автор: Бек-Агамалов
Бета: отсутствует
Рейтинг: PG
Пейринг: Канда/Лави
Жанр: angst
Дисклэймер: не мое. Были использованы строки из стихотворений Иосифа Бродского.
Размер: мини
Размещение: можно только владельцу сего подарка!
Предупреждения: AU, OOC, постканон
От автора: этот текст - подарок для  Rantora, которая является человеком, чудесным во всех отношениях.








Словно строки письма
Начертаны чёрной тушью
На вороновом крыле...
Гуси, перекликаясь, летят
Во мраке вечернего неба.

Сайгё
В сумерках вечера слышу голоса диких гусей

I.

...Мое детство кто-то отрезал от меня.
Может быть и хорошо, что я не помню его. Не помню себя ребенком. Каждому нужна пустота и простор для мысли.
Я говорю: отрезал. То, что мне кажется это правильным, не значит, что я никогда не хотел узнать, кто именно это был.
Уверен, учитель взял меня с собой потому, что я уже был стерт, как карандашный набросок, который легче приравнять к белизне листа, чем исправить.
Так вот, это был не учитель.
Люди, особенно взрослые, часто заблуждаются, пытаясь загнать возраст человека в определенные рамки. Когда ребенок становится равным зрелому мужчине или женщине?
Мои воспоминания начинаются с осознания себя полноценным, сформировавшимся. Возможно, мой тогдашний возраст был по стандартным меркам невелик для таких утверждений. Но я помню это слишком отчетливо, чтобы теперь сомневаться.
С самого начала я был многогранен. Подобно сфере, чья оболочка составлена из правильных шестиугольников, я чувствовал в себе возможность быть разным. Но поскольку все грани имели одинаковый размер, мое «я» существовало в каждой из них в равной степени.
Правда, к тому, что крутилось внутри шара, что являлось его ядром, мне долгое время не приходилось прикасаться.
Была война, потом другая, третья... Был Орден.
Потом еще война и смерть.
Смерть оказалась намного интереснее, чем я мог предполагать.
Хотя умереть мне хотелось и раньше, но так вышло, что умер я не по собственной воле.
Удивительно, что я успел понять, что умер, а потом забыл об этом.
И вот теперь опять помню...


Луна серым комком висит среди глубокой пропасти. Кренится своим неровным боком. Душная, сухая.
Тяжелым пластом раскаленного железа льнет к коже высокая температура, и хочется пить, и хочется остановиться. Но нельзя.
Здесь нет ничего. И моря, и континенты пусты, и четкие тени правильными линиями падают в пыль.
Он упрямо идет вперед. Его тело – застывшая масса костей и мяса. Возможно, в нем не осталось даже этого. Он не знает. Он уверен лишь в одном: там, где брюхо Луны погружается во мрак и холод, существует избавление. Или нечто на него похожее.
Он видит свои ладони, грубые и обожженные, и не понимает, как до сих пор его всего не сожрал солнечный огонь. Но дальше этого непонимания его неповоротливые мысли двинуться не могут. Он почти чувствует, как они слабо шевелятся в его голове, и это и странно, и легко одновременно. Раньше такого с ним никогда не было. А когда было это «раньше» – неизвестно.

Гул разносит верхние слои тишины, словно что-то огромное и неживое перекатывается в пространстве.
Лави уже привык к этому звуку. Он не обращает на него внимания и даже не поднимает взгляда, чтобы убедиться: наверху, в чернеющей высоте никого нет.
Мимо ползут хребты серых гор, вулканы слепо пялятся в небо круглыми немигающими взглядами.
Наверно на той стороне Луны сейчас прохладно. Наверно там спокойно, и кости не плавятся в тугую массу, и черепу под волосами хорошо, и ничто не плюет в спину горячими сгустками.
И эта мечта об отдыхе, о ледяной земле и сне вклинивается в равновесие его солнечного сплетения. И он падает вниз, ударившись головой о твердый выступ. Рука успевает схватиться за что-то, сердце ухает в ладонях стальными ударами, и ему кажется, что кто-то кричит: "Отпускай! Отпускай!"
И пальцы слушаются этой нелепой команды, и он летит в темноту и серебро.

Серебряная россыпь укрывает его веки, расписывает узорами его раздавленную грудь, притупляет его слух.
Серебро, горячее, мерное, прорастает сквозь его мышцы и связки. Оно везде. Ласковое, неуправляемое вещество.
Наступает момент - и он перестает отделять себя от серебра, и все вокруг становится им и серебром.
И когда ему кажется, что на границе, где индивидуальность его разума должна быть стерта, и он, наконец, может ощутить величие того, что выше человека, выше Луны и даже серебра, нить разрывается и прикосновение белого металла обращается привычной духотой и горелым жаром.

Наверху, между разломов пустых глазниц пролегает неровная переносица-мост. В глазницах чернеет бесконечная Вселенная, и их обгрызенные временем края заворачиваются вовнутрь.
Он находится на дне ямы. И он в этой яме не один.
Прямой солнечный свет падает вниз, ударяясь о вытянутую вдоль разлома преграду.
Он снова чувствует механический ритм своего сердца, а затем видит два зрачка, погруженные в слепую мякоть глаза. Смотрит в них и замирает. Потому что перед ним Книжник, который существует уже нескончаемое число лет.
- Привет, - говорит Книжник непринужденно и ныряет носом в сияющий луч. - Ты как здесь?
Лави молчит, беззастенчиво разглядывая незнакомца. Хотя утверждать, что он не знает этого человека вовсе, он не может. Есть в нем что-то, что существует и в нем самом, что было когда-то в его учителе.
Неожиданно выражение лица Книжника меняется: он становится сосредоточенно сердитым, глядит сурово и совершенно другим голосом произносит:
- Что? Камней наелся? Скажи хоть слово, черт тебя дери!
- Ладно, - два коротких слога вырываются из горла и, радуясь человеческой речи, липнут к покрытым чернотою стенам. - Свет.
- Свет? - тут же переспрашивает Книжник.
- Надоел, - отзывается Лави, и Книжник с готовностью поднимается, чтобы оттащить своего собеседника под узкие своды.
- Что? - весело улыбается он, присаживаясь рядом. - Умер?
Лави не понимает вопроса, но на всякий случай отвечает:
- Наверно.
Книжник радостно кивает:
- А идешь куда?
- Туда, - Лави указывает произвольное направление, но Книжник будто бы подхватывает его вялые мысли, отыскивая в них смысл и стройность, и продолжает:
- Думаешь, что там лучше?
Лави напрягается и внимательно всматривается в дрожащие зрачки.
- Я там не был никогда, - поясняет Книжник. - Но попасть пытался. Там, где начинается тень - линия фронта. Бесконечная, понимаешь?
Лави отрицательно качает головой.
- Ты знаешь, где мы? А? Как умер то, помнишь?
Лави снова качает головой. Он не уверен, что хочет знать, что такое это "умер", но выбора у него, по всей видимости, нет.
- А я скажу тебе, - увлеченно поясняет Книжник. - С оружием в руках ты умер.
А это все, - он заключает в невидимый круг окружающее пространство. - Валгалла. Рай для павших в бою воинов.
Мы с тобой - части огромного механизма, созданного Богом. Но если говорить о материале, из которого мы сделаны, то нас можно сравнить не просто с шестеренками, а с шестеренками золотыми. Понимаешь?
Лави делает неопределенный жест рукой, который Книжник расценивает, как признак заинтересованности, и продолжает:
- На плечах хозяина этого места сидят два ворона: Хугин и Мудин. Их имена означают "тот, кто мыслит" и "тот, кто помнит". Они и есть первые "книжники". Их чистая кровь передана таким, как я. Таким, как ты.
Все мы потомки птиц, которые до сих пор верно служат мудрому Одину. Он смотрит нашими глазами, слушает нашими ушами, внимает нашей памяти, чтобы знать о том, что происходит на Земле.
- На Земле?
- Да, на Земле. На голубой планете, где есть вода и много пищи. Ты, я вижу, находишься здесь совсем недавно. Я тоже сначала ничего не помнил... Когда это было... Это...
Книжник задумывается, считая в уме прошедшие столетия, загибает пальцы, хмурится.
Лави вдруг осознает, что то, чем является сейчас Книжник - это сплошное, измученное годами сумасшествие.
И он понимает: нужно бежать отсюда как можно скорее.
- Я хочу наверх, - хрипит Лави. - Наверх!
Книжник, бормоча какие-то числа, отмахивается от него, а затем замирает и виновато произносит:
- Сбился. Я сбился. Я...
Но Лави лишь беспощадно твердит:
- Наверх!
Тогда Книжник, опустив голову на скрещенные руки, тихо произносит:
- Справа есть проход. Он выведет тебя наружу. Возвращайся... Хорошо? Ты вернешься?
- Да, - отвечает Лави, медленно поднимаясь на ноги. - Я вернусь.

***

Качается край Луны. Пространство не леденеет, но чувствуется: скоро покажет свое лицо полая безликая тьма.
Из-за остроконечных гор Лави лишен возможности видеть. Но до его слуха уже доносится рычащий скрежет, лязг и даже выстрелы. Лави торопится, ущелье проплывает мимо, и тень остается в нем, завидуя темноте, которая защищена от Солнца боком небесного тела.
И вот оно: поверхность, измятая осколками звезд, заканчивается, опускаясь в неизвестность, нетронутую светом.
Четкая граница размыта - она движется, вздрагивает, потому что по всей ее длине идет бесконечный бой.
Бой ради боя, когда союзник становится врагом, а противник - другом. Когда в крови, орошающей белизну, - настоящий огонь и эйфория.
Воины, сражающиеся на обратной стороне Луны, скрыты от глаз, но иногда свет выхватывает их руки, головы, плечи. Их оружие.
Поверженные с рассеченным черепами валятся в пыль, истекают кровью, а затем поднимаются и вновь теряются в неистовой массе.
Лави сбавляет шаг, когда хруст костей становится слишком громким и помноженный сам на себя рев переполняет уши.
Лави останавливается. От самого пекла его отделяет несколько метров.
"Должен же быть выход, - думает он. - Должен быть способ пересечь эту черту..."
Но черта, между тем, не желая обнаруживать в себе изъяны, тянется в обе стороны…
Вдруг ясный голос возникает среди шума и гомона. Лави поворачивается.
За его спиной стоит человек.
Его речь оказывается для Лави непонятной: он не может разобрать, где заканчивается одно слово и начинается другое.
Человек осознает это, и его неподвижная ранее фигура меняет свое положение. Кажется, что он не прилагает для этого никаких усилий, его тело будто бы перетекает из одного состояния в другое. Но это происходит так незаметно, что Лави не успевает проследить за тем, как человек сокращает расстояние между ними наполовину...
И именно тогда Лави вспоминает, что когда-то он дышал, а теперь не может. Его легкие сворачиваются в два маленьких комка. Край Луны раскачивается все сильнее.
Он чувствует чужое удивление, перерастающее в чужой гнев, - человек подхватывает его, защищая от падения.
И тогда на него обрушивается понимание - это его страх сейчас тонкой искрой мчится в мозгу. Его память сжимает в тисках боли растерзанные виски.
Просто кто-то забрал у него эту часть. Часть, которая сейчас вернулась к нему в этой пустыне без песка, целый кусок жизни, который держит его теперь крепко, словно не допускает возможности когда-либо отпустить.

***

- Юу?
Пальцы сильнее врезаются в предплечье.
Мышцы лица растягивают сухие губы в кривой улыбке - да, это его имя. Имя, которое он разучился произносить так, как раньше.
Теперь "Юу" говорит на другом языке, но Лави слышит его мысли. И это очень удобно, потому что они оба куда-то идут, а рядом все еще дребезжит и воет ярость сражения.
- Куда мы? - спрашивает Лави.
"На той стороне тебе хотелось бы тепла так же, как на этой ты желаешь холода".
- Значит, смысла нет?
"Смысл есть".
Лави кивает сам себе.
Все же Валгалла - это место, где значение есть хаос и повторяющиеся циклы.
Они пересекают возвышенность, и их путь делит ее на две части, словно ножницы, раскраивающие ткань тупыми лезвиями.
Канда идет легко, используя слабое притяжение Луны, чтобы стопа оставляла на ней лишь еле заметные полумесяцы следов.
Лави, поддерживаемый им, следит за уплывающей поверхностью под своими ногами.
- Куда мы? - снова спрашивает он.
Канда не отвечает несколько секунд, а затем нетерпеливо бросает: "Замолчи".
Он прекращает движение и вглядывается в безжизненное море, раскинувшееся впереди. Темное вещество на его дне не смеет шевельнуться.
- Что это? - Лави пытается подойти ближе, но Канда удерживает его:
"Еще рано".
Они ждут недолго, и то, что начинает происходить затем, кажется невозможным.
Появляется ветер.
Настоящий морской ветер с горьким привкусом соли. Плеск воды касается ушной раковины раньше, чем появляется сама вода.
Мгновение - и синие волны обрушиваются в пустующее углубление, беспокойно ворочаясь, исследуя свою новую форму, смачивая пеной берега. Брызги летят в разные стороны, гребни сливаются друг с другом и утихают, оставляя безмолвию свое мерное шуршание.
"Это ясень".
- Ясень? - проговаривает Лави, склоняясь над своим перекошенным отражением. "Иггдрасиль - форма этого мира. Все, что ты видишь, - это набор его лиц. Череда его масок".
"Вода - источник жизни, путь на сушу. Дорога к Земле".
Тревога сковывает мышцы.
- Ты...
"Тебе здесь не место".
С языка успевает сорваться царапающее "ха", прежде чем удар в спину крошит в воздухе равновесие его тела.
"Не смей умирать снова. Только не так".
Прохладная вода с готовностью проталкивает Лави в себя, и он погружается под крыло ее давления все глубже и глубже.
В этом море нет ни покоя, ни оправдания, ни надежды.
Сила бьется в нем, бессмысленно наделяя возможностью возрождения того, кто этого вовсе не желает...


я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.

II.

Я очнулся в военном госпитале. Было сыро, пахло спиртом.
Сначала я смотрел в серый потолок. Когда привык к его неровностям, повернулся. Стал привыкать к другим.
Раненые не проявили ко мне никакого интереса. Причина стала ясна почти сразу: ни у кого из них не было надежды вернуться к прежней жизни, поэтому им было чуждо любопытство человека здорового, у которого тело цело и ум требует пищи и новых впечатлений.
Эти люди в большинстве своем узнали ту сторону смерти, которая расчерчивает все последующее существование на «до» и «после».
"Вот я был, - говорили выражения их лиц. - И хорошо бы было, если бы меня теперь не было. Но я есть".
"И моя рука, нога, мои уши, зубы, мое желание двигаться дальше остались там, откуда мне удалось вырваться".
"И теперь я не я. Потому что у меня отняли сердце, и гангрена съела мои пальцы".
"И это конец".
Молодая девушка с глазами старухи, взглянув на меня поначалу равнодушно, встрепенулась и выбежала из палаты.
Наверно они ждали моей смерти со дня на день. А вышло все иначе.
Затем в дверном проеме появился врач. Девушка семенила за ним.
Мое внимание концентрировалось странным образом на незначительных мелочах, и я запомнил тогда только выпуклые линии вен на его руках и пятнышко крови, уместившееся на воротничке.
Он сказал что-то про чудо, ушел растерянный, дал девушке какие-то указания.
Я не слышал, что именно он ей сказал. Мне очень хотелось спать.

***

Я убедил себя в том, что все мною увиденное за линией жизни и смерти - всего лишь игра моего износившегося воображения.
"Я получил тяжелую травму головы, - говорил я себе. - Я был болен".

Как только я смог ходить, я покинул стены госпиталя.
Я нашел себе пустой дом, укрытый от людей кроной старого дерева. Поселился там и первое время не думал ни о чем, кроме листвы, которая под мягким нажимом ветра касалась мутных стекол.
Через несколько дней я начал разрабатывать правую руку - она все еще была в нерабочем состоянии из-за перелома и ожога.
Сидел над желтыми листами допоздна. Ночи проводил за книгами, которые удавалось найти. Занимал себя всем, чем мог.
Я всегда умел писать тексты начисто - без неточностей и исправлений. Даже засыпая над своими работами от усталости, я не допускал ошибок.
А тут... в слова начали вклиниваться одни и те же буквы. Я постоянно менял исходники, но как только прекращал уделять пристальное внимание каждому слогу, эти буквы снова возникали с периодичностью, которая просто поражала.
Сначала я упрямо продолжал работать. Мою кисть разгрызала ноющая боль, но я не уделял этому обстоятельству особого внимания.
Мое упорство в итоге не дало никаких результатов.
Тогда я стал собирать буквы в слова.
Делал это аккуратно, даже с некоторой осторожностью. Хотел понять.
Иногда получалась бессмыслица, иногда какие-то безумные полуфразы.
По вечерам черной тушью на бумагу ложились обрывки предложений. В них часто появлялось настойчивое "оставь". Утром - короткое "память".
А потом начались эти бесконечные сны, разлинованные бессонницей...

Снаружи раскатисто грохочет ветер, соединяя сухие листья и первый снег в мутное месиво.
Лави смотрит в окно со своей постели. Ему легко представить себя заключенным в каменную коробку, в которую без его согласия не может попасть ни одно живое существо.
Сон накатывает осторожно, как мягкая морская волна. Стекло оказывается укрытым ворохом воздушных занавесок, и Лави ныряет в этот ворох. Он летит вперед сквозь него, не страшась ни тьмы, ни металлического дыхания близкой осени. Движение становится единственным способом обретения счастья. Единственным...
Он просыпается, резко согнувшись пополам. В комнате гуляет ветер, на полу снег оставляет мокрые следы.
Лави, не торопясь, встает, приближается к окну. Буря начинает утихать, и снаружи воцаряется усталое спокойствие.
Внезапно его поражает странное ощущение - будто бы кто-то кладет ладонь на его плечо.
Лави не решается повернуться сразу, нечто неразумное, но сильное останавливает его.
Он уверен, что дверь заперта. Но ощущение не исчезает, и крепкие пальцы сжимаются все сильнее.
- Кто ты? - спрашивает Лави. Его спина выгорает, скованная чудовищным напряжением.
Но пустота молчит. Молчит до тех пор, пока ее рука не пронзает тело, как густеющий воск...
Тогда Лави просыпается по-настоящему и долго вглядывается в сухую поверхность пола, повернувшись на бок.
Огненная листва сияет в солнечных лучах за плотно закрытыми ставнями.

***

Я видел волчьи стаи, нагоняющие свою добычу. Сверкающие зубы, когти, свежее мясо.
И хотя я не был жертвой, мне мерещилось, что звери хотят умертвить именно меня.
Я видел эпизоды Дикой Охоты, переполненные кровью и восторгом убийства.
Я видел все свои маски, затаптываемые моим я, но все же продолжающие существовать.
А затем я начал видеть их.

Небо, словно черные воды, рассекает круг луны.
Двенадцать полутеней в серых шкурах следят за ним стынущими снежными глазами.
Их силуэты выхватывает из-под полога ночи волчье серебро. Внутри их тел - неземное спокойствие и стальные стержни.
Двенадцать полузверей, неподвижных, танцующих, диких.
Двенадцать полумертвецов, чье оружие - животная ярость.
Они объединяются с пустотой - бесстрашные полубоги, забывшие о боли своего тела. Утопившие боль духа в предсмертных криках своих врагов.
Лави становится невольным свидетелем этого синтеза и, осознавая себя единицей, стремится вместе с ними к бесконечности нуля.
Он приближается к воинам, завороженный и очарованный, чтобы хотя бы на миг почувствовать зов луны и холодную, чистую страсть...
Темно-синяя бездна леса раскраивает долину. Влажной в голубом свете горной гряде за ее пределами нет конца - она словно вывороченный наизнанку позвоночник окружает уснувшую землю.
Лави чувствует, как в желудке пляшут, клацая острыми краями, звезды.
С каждым шагом он становится ближе, и ему кажется, что даже смерть отшатывается назад, за пределы невидимого круга.
Лави не желает всматриваться в лица воинов, но его взгляд невольно останавливается на профиле, выжженном белой луной.
Одичавшее сердце все еще бьется за два.
И воздух становится вязким, и густыми комками проталкивается в горло.
Не отдернуть руки, не избежать ожога...
"Прочь", - вздрагивает в темноте знакомый изгиб рта.
И Лави закрывает от себя ладонью это видение.
И падает вниз, в раскалывающуюся реальность.
Туда, где любая его мысль, обретая форму, уничтожает саму себя.

III.

Все закончилось так же внезапно, как и началось.
С каждым днем мне становилось все лучше. Я спал спокойно.
Скоро можно было, наконец, приступить к выполнению моих прямых обязанностей.
Принимать в себя историю. Быть ею.
Но снова все изменилось в одно мгновение.

В тот день облака низко ползли по небу, как по прозрачному куполу. У них были всклокоченные густые спины и плоские днища, и они плыли, представляя себя белыми кораблями.
Как только погасло солнце, они исчезли.
Все так же заслоняя боками звезды, они, теперь невидимые, крались за горизонт.
Это был один из тех вечеров, когда бездействие нещадно мучает, но не позволяет преодолеть себя.
Я не мог уснуть, не мог лежать спокойно. Бродил по комнате, выглядывал в окно.
Дождя не было. Не было и ветра.
Природа, будто бы отрицая свою живую сущность, прекратила всякое движение...

Глубокой ночью, когда мой мозг был воспален невозможностью сна и бился в черепе, как кусочки льда в узком стакане, началась гроза.
Сорвавшаяся с цепи стихия бушевала снаружи, стены звенели, крыша гнулась под тяжелыми ударами...
Когда дверь распахнулась и мокрая груда шерсти перевалилась через порог, я был уверен, что сплю.
Отсветы молний бросались на пол. Огромный зверь шевельнулся, пытаясь встать, но снова рухнул вниз и замер.
Он дышал: я прекрасно видел, как натягивают кожу его вздымающиеся ребра. И в то же время было ясно, что трогать это существо сейчас не стоит.
Я позволил усталости вцепиться в себя, закрыл глаза и погрузился во тьму.

Раннее утро принесло мне ощущение тепла, от которого я успел отвыкнуть.
Кто-то заключил меня в кольцо своих рук. Чужое дыхание согревало шею.
Несколько минут я думал над тем, что же все-таки предпринять, пока не услышал:
- Ла-ви.
Я дернулся лихорадочно, но меня удержали.
Захват стал еще крепче, и я осознал: буду пытаться двигаться - лишусь последнего воздуха.
- Не надо тебе видеть, - произнес огрубевший голос. - Не на-до.
Я долго не мог успокоиться, словно всего меня вмиг натянули, как металлическую струну:
- Ты же... Ты...
- Умер.
- Семь лет...
- Меня восстановили.
- Кто?! - я снова попытался повернуться в его руках, но безуспешно. Затих.
- Не они, - усмехнулся человек за моей спиной. - Кое-кто повыше... Намно-ого выше.
Я больше не стал задавать вопросов. Лежал ничком, потом расслабился.
Уснул.

Когда я очнулся, он сидел напротив меня.
На полу, закрытый каменными плоскостями от света.
У него были странно вывернуты руки. Длинная спина. Ворох спутанных волос. По бокам и на бедрах - вытянутые пятна кровоподтеков.
Взгляд все тот же: острый, осязаемый.
Он посмотрел на меня, и жар тут же скрутил мое горло.
- Вижу, - сказал он. - Что страшно.
- Ты не прав, - возразил я.
Да, это был не страх. Я всего лишь учился заново узнавать его.
- Я не верил, - произнес я. - В эту Луну.
- А? - он в несвойственной себе манере склонил голову набок.
- Я не допускал, что такое может быть. Я...
- Оправдываешься? - беспощадно констатировал он и прорычал: - Довольно.
Я заметил течение костей и мышц прежде, чем Канда изменил положение своего тела. Он встал на ноги, оперся выступами лопаток о шершавую поверхность стены.
- Не спрашивай, - его голос, будто выдранная сердцевина дерева, был болью, не способной стать оголенным нервом, болью, не способной проявить себя в материи. - Никогда. Если не можешь пропустить ответ через себя. Не спрашивай.
Он подался вперед, изогнулся в изнуряющем, вынужденном поклоне.
Казалось, что кто-то ломает его. Меняет его пылающие внутренности местами.
- Будь здесь, - предупредил он, отступая к распахнутому окну. - Понял?
Я не успел остановить его, и он бросился вниз.
Порыв ветра ворвался в комнату. Черная тень исчезла на влажной земле.

Его не было весь день.
Он появился в десятом часу, разбавив сырым запахом леса застоявшееся тепло комнаты.
Я сидел за столом. На столе тлела заплывшая воском свеча, лежали книги.
Канда сделал всего лишь шаг. Огонь дрогнул и погас.

Спину Лави, его шею и волосы заливает лунный свет.
- Идем.
Лави не двигается с места. Перелистывает одну страницу за другой.
Канда тихо усмехается:
- Ну?
- Почему я должен идти за тобой? - отрезает Лави. Его голос настолько пуст и ровен, что его легко можно принять за шуршание камней или песка. - Ты, - он поднимается, оставляя за собой светящуюся гладь оконных рам. - Считаешь меня недостойным тебя? Твоего я? Твоих мыслей?
Его лицо Луна заслоняет черной тенью.
Глаза Канды горят в ответ матовым льдом.
- Гордость не позволяет тебе доверять мне? До конца, да? Не позволяет? - звук речи все так же замыкает себя в тишине, крутится по кругу, но в нем уже чувствуется нарастающая сила, которую нельзя остановить, пока она не вырвется за пределы гортани и рта.
- Ты никогда не жил. Только существовал. Шел напролом, к свету. Но это был свет фонаря, Канда! Это всего лишь был свет фонаря!
Канда всегда знал, что наступит время, когда кто-нибудь скажет ему эти слова. И он хотел их услышать. И хотел уничтожить того, кто осмелится их произнести.
Теперь он понимает: так и должно быть.
Да, свет фонаря. Да, дикое стремление добиться цели. Да, вопреки всему, не оборачиваясь.
Но. Люди. Немногие. Те, что оставили о себе тяжелую, но ясную память. Желание защищать. Чувство долга.
Лави.
- Его зажег человек. Его сделали для тебя. Как ты...
- Я знаю.
Луна проворачивается на небе. Белый свет, преломленный ресницами, рассыпается в прозрачную радугу.
Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Вытянутая тень отделяется от стены. Лави шарахается в сторону:
- Не делай так. Я все равно не замолчу.
Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
- А у меня нет даже свечи впереди, - он перестает отличать черное полотно камня от полуживых очертаний человека. - Ощущение будущего ушло. Когда кажется, что впереди точно что-то для тебя есть. Что-то большее, чем ты сам...
- Я есть, - раздается у самого уха. - Я.
Дыхание оборачивается прикосновениями к замерзшей коже. Лави замолкает.
Ему кажется, что он снова пропустил нечто важное и не сказал то, что нужно было сказать.
- Идем.

...потому что губы смягчают линию горизонта,
и путешественнику негде остановиться.

IV.

В каждом стволе заложена осень. Обнаженная, сильная, она светится каплями на коре, царапает ветвями щеки.
Лави следует за Кандой, который все глубже уводит его в обожженную холодом чащу.
Впереди возникает пламя костра. Алые искры пляшут по обугленной древесине.
Канда снимает с себя какой-то символ.
В его медном круге на четырех кольцах держится двухъярусный квадрат, который заключает в себя семь темных вкраплений, погруженных в вычищенный обод.
Он отдает его Лави, а затем протягивает ему сосуд, в котором плещется густая жидкость.
Когда Лави делает первый глоток, воздух вокруг него падает вниз.
- Повторяй за мной, - говорит Канда, но Лави уже не слышит его слов.
Весь лес будто бы погружается в воду, звезды оседают на полуголых кронах, и огонь пылает все ярче и ярче.
- Смотри в него! Смотри!
Лави опускает взгляд на свою ладонь.
Окружность символа начинает вращаться, прямые углы расширяются, разрывая между собой все связи.
Точки углублений преображаются в запятые.
Мир теряет свои основы, затягивая в себя выцветающее пространство.
И время, одурманенное этими метаморфозами, слабеет. И годы, скрытые покровами новых лет, показывают свои морщинистые лица...

***

Город, как расплывшаяся по тротуару лужа, отражает в себе поверхность летнего неба, высыхает к полудню, собирается в щели, прячась под крышами от хрустящего жара.
Подобно грязной банке он завершает себя людьми, как остатками пищи. Его стенки полупрозрачны. Пыльная крышка укрывает испуганную пасть широкого горла. Солнце собирается сквозь тонкое отверстие на ржавом дне.
Маленький мальчик меряет шагами улицу. Ослепительно рыжий, усыпанный веснушками, с теплой зеленью под бледными веками.
Он весь - сжатое в упругую пружину ожидание.
И вот впереди появляется знакомая ему фигура. Мальчик без раздумья бросается к ней.
Фигура застывает, позволяя мальчику самому преодолеть оставшееся расстояние.
Мальчик, не скрывая радости, обнимает ноги долгожданного человека, смеется.
- Ты вернулся, - слышит Лави его серьезный голос. - Ты вернулся, ты вернулся, ты вернулся...
Человек наклоняется, смыкает свой лоб и лоб мальчика, и тот терпеливо ждет окончания этого ставшего закономерностью ритуала.
Человек привлекает к себе ребенка, его длинные волосы темной волной скользят по детским плечам.
За его спиной виднеется продолговатый сверток, его немигающий взгляд темнеет за черными ресницами.
- Ты что, - мальчик упирается ладошками в грудь человека, делая вид, будто хочет оттолкнуть его. - Перестань!
Человек размыкает руки.
- Что случилось? Что с тобой? - беспокойно спрашивает мальчик, вглядываясь в его лицо.
- Ты нужен Ему. Он сказал, что твоя память - Его инструмент.
- Да, - через некоторое время признает мальчик. - Так скоро.
- Так скоро, - повторяет за ним человек.
Он протягивает мальчику ладонь, будто бы предлагая ему продолжить их путь вместе. Но мальчик прекрасно знает, что это значит.
- Мы все Его инструменты, - говорит он, улыбаясь, и доверчиво тянется к человеку.
- Да, - отвечает тот, обхватывая пальцами тоненькие запястья. - Да.
Мальчик теряет сознание на несколько секунд, а когда вновь открывает глаза видит перед собой лишь заляпанную кусками облаков голубизну неба и шпиль старого собора.
Он не помнит ничего, что могло бы помешать ему стать тем, кем он должен стать.
Он не помнит ничего...

«Это было не мое решение», - сказал Канда.
Его очередная жизнь подходила к концу. Медлить просто не было смысла.

Я до сих пор не могу с точностью утверждать, что я знаю, кто я такой.
Мне пришлось многое переосмыслить. Многое принять.
Оказалось, если позволить себе плыть по течению, можно постичь изящность самых простых вещей.

…Ибо в темноте –
там длится то, что сорвалось при свете.

***

Два всадника скачут по белоснежному плато. Пыль поднимается под копытами их черных, как сама ночь, коней.

- Зачем я только согласился на это… - бормочет Лави.
- Ты ноешь, - отзывается Канда.
- Я не виноват, что здесь настолько жарко! И нечем дышать! И… И… Посмотри, тени вообще нигде нет!
- Что тебя не устраивает? – улыбка не касается его лица, но она слышится в его голосе, сияет в его глазах.
- Ты уверен, что хочешь, чтобы я начал перечислять?
- Тебе жарко только потому, что ты об этом слишком много думаешь. Все это – в твоей голове. Вдохни поглубже и наслаждайся.

Лошадь Канды, чуя желания своего хозяина, пускается вскачь.
«Ну, хорошо, - думает Лави, вглядываясь в стремительно удаляющуюся спину друга. – Я попробую».
Он останавливает своего коня. Делает глубокий вдох, освобождая себя от тревожных мыслей.
Сомнения исчезают вместе с нестерпимой духотой. Необыкновенная легкость мягко подхватывает его, позволяя азарту учащенным пульсом влиться в кровь.
- Канда! – кричит Лави, смеясь. – Я обязательно дотянусь до тебя! Ты слышишь? Обязательно!

«Ты уже дотянулся».

***

«...Душа не ощущает тесноты».
«Ты думаешь? А в мертвом организме?»
«Я думаю, душа за время жизни
приобретает смертные черты».

@темы: d.gray-man, писанина, о музыке